Самые опасные для власти похороны прошли в декабре 1971 года. Сначала в 1970-м извели свободолюбивый журнал «Новый мир», а затем его главного редактора (с 1958 года) Александра Трифоновича Твардовского. Эта смерть жутко напугала его недавних гонителей, среди которых было немало писателей консервативно-сталинистского толка. Некоторые из них (Анатолий Софронов, например) не постеснялись прийти на прощание с поэтом, чтобы постоять в почетном карауле. А ведь именно в софроновском журнале «Огонек» 26 июля 1969 года была опубликована пресловутая статья «Против чего выступает „Новый мир?“», в которой говорилось, что «наше время — время острейшей идеологической борьбы» и что «проникновение к нам буржуазной идеологии было и остается серьезнейшей опасностью. Если против нее не бороться, это может привести к постепенной подмене пролетарского интернационализма столь милыми сердцу некоторых критиков и литераторов, группирующихся вокруг „Нового мира“, космополитическими идеями». Откликов было немало: тираж «Огонька» в 1969 году превысил два миллиона экземпляров, «Нового мира» — 130 тысяч.

Статью подписали Михаил Алексеев, Сергей Викулов, Анатолий Иванов, Петр Проскурин, правда, сочиняли ее совсем другие люди. Она фигурирует в истории советской литературы как «письмо одиннадцати». Уместной была бы и подпись Всеволода Кочетова, ибо между «Новым миром» и «Октябрем» еще в первой половине 1960-х годов развернулась ожесточенная идейная борьба. «Прежде чем вводить танки в Чехословакию, надо было ввести их в „Новый мир“» — слова эти приписывают Аркадию Первенцеву, члену редколлегии «Октября». «Октябристы» и «новомирцы» схватились не на жизнь, а на смерть. И вражда эта была отнюдь не литературного плана, а мировоззренческого. Не случайно Виктор Астафьев 8 февраля 1973 года сообщает одному из своих адресатов: «„Новый мир“ после ухода из него А. Т. Твардовского принципиально не выписываю».

Хотя отказаться от подписки было для некоторых авторов «журнала Твардовского» слишком легкой жертвой, куда как серьезнее выглядел бы бойкот. То есть отказ от публикаций в «Новом мире» при новом главном редакторе. Но где же тогда печататься? Например, Евгений Евтушенко решил отправиться на БАМ, в поездку, организованную новой редколлегией (старую разогнали). Наталья Бианки упрекнула его: «Ты с этими басурманами едешь в командировку. Хоть подождал бы для приличия какое-то время!» На что Евгений Александрович ответил: «Неужели ты не понимаешь, что каждый день я должен где-то мелькнуть? А иначе я выпаду из седла».

Так совпало, что в декабре 1971 года в Москве проходил и пленум Союза писателей СССР, на который приехала группа литераторов из Белоруссии, среди них оказался и Василь Быков:

«Гроб с телом [Твардовского] стоял в ЦДЛ, на Воровского. Чуть ли не до самой церемонии похорон была какая-то тревога, происходила непонятная суета — что- то не могли согласовать с руководством Москвы или даже страны. Говорили, что все еще неясно, где будут хоронить, место на Новодевичьем начальство не хотело давать. Публику в траурный зал впускали по пропускам, людей было очень много. Стоя у гроба в почетном карауле, я не узнавал в покойном Твардовского. Болезнь изглодала некогда могучего человека, и передо мной лежал худенький, с редким пушком на голове некто. Во время панихиды произносились проникновенные речи о заслугах Твардовского перед литературой и русской культурой в целом, — речи, которые непоправимо опоздали. Запомнилось выступление Константина Симонова: он, выступая, плакал и не стыдился своих слез, в зале тоже многие плакали. Там же многие впервые увидели Александра Солженицына, который сидел рядом с вдовой Марией Илларионовной. Слово для прощания ему не дали, и он только перекрестил покойника. Позже стало известно, что Солженицына едва пропустили в зал, к тому времени он уже был исключен из Союза писателей.

По окончании панихиды многие поехали на кладбище. Был хмурый, пасмурный день предзимья, падал редкий снежок. Когда похоронный кортеж подъехал к кладбищу, его встретила цепь войск МВД, которая протянулась вдоль железной дороги до кладбищенских ворот. На кладбище было то же самое. Все должны были идти к месту захоронения в плотном окружении войск. Нас с Валей Щедриной, когда мы оказались вне процессии, злобно обругал офицер, даже крикнул: „Стрелять буду!“ На что эта бесстрашная белоруска тихо, но решительно сказала: „Давай, стреляй, ну!“ И офицер, показалось, был ошарашен ее решимостью. Гроб стали опускать в землю, и Солженицын его перекрестил. Это было непривычно в атеистической писательской среде, об этом долго потом рассказывали и писали очевидцы... После похорон все — и друзья, и враги недавнего редактора одиозного журнала — разошлись по кабакам, обмывать косточки покойного... Я почувствовал себя сиротой...»

Это свидетельство Василя Быкова (как и сами мемуары) сегодня полезно почитать тем, кто скучает и тоскует по тем временам: большого русского поэта хоронят словно под прицелом. Он-то достоин воинского салюта, а его, уже мертвого, везут под конвоем на место последнего упокоения. И в этом суровая повседневность советской эпохи. Чем-то это напоминает прощание с Пушкиным в Петербурге в феврале 1837 года. В Святогорский монастырь гроб с его телом везли словно преступника, под большим секретом.

Анатолий Жигулин 21 декабря 1971 года отметил в дневнике: «Еще не было десяти утра, когда я поехал в ПДЛ. По дороге купил свежие и вчерашние вечерние газеты. Все не верилось, что так и не будет объявлено о времени и месте прощания, похорон. Увы! Нигде ни единой строчки! Какая жестокость! Какой позор! Намеренно лишили народ возможности проститься со своим великим поэтом». Не обошлось и без инцидентов: «Вдруг в тишине раздался женский голос из задних рядов, что ближе к ложам. Взволнованно кричала молодая женщина. Ей мешали. Голос ее был слаб. Долетали до сцены отдельные слова, отдельные фразы: „Почему никто не сказал, что Твардовского затравили, лишили его любимого детища? Почему не сказали, что последняя поэма Твардовского не напечатана, запрещена?“ Женщину утихомирили. Возникло несколько странное ощущение... Потом — вынос тела. <...> Грузовики с венками. Холод. Перекрикивания милицейских офицеров: „Сниматься будем ровно в четыре!“».

Много свидетельств осталось о том печальном дне, не всегда они, быть может, точны на все 100 процентов, что отчасти вызвано эмоциональным потрясением от произошедшего. Но есть одно, объединяющее всех участников этого прощания впечатление, не подлежащее сомнению, — Александра Трифоновича Твардовского советская власть боялась даже неживого. Недаром Владимир Лакшин напишет в тот же день, 21 декабря 1971 года: «Настоящая стратегическая операция готовится, как перед сражением». Действительно сражение, причем с тяжелой артиллерией, с танками, которые ввели в бывшую редакцию Твардовского. В своем дневнике Владимир Яковлевич наиболее подробно и точно воспроизводит хронологию того дня.

Боялись, прежде всего, писательские шишки, что слетят. Андрей Турков вспоминает звучавшую словно предостережением в предшествующий похоронам день фразу: «Если завтра будет какая накладка — головы полетят». А в некрологе Твардовского лицемерно назвали «выдающимся», при этом поэма «Тёркин на том свете» упомянута не была. За нее автора гнобили и при жизни. Например, в дневнике от 1 марта 1964 года Александр Трифонович осуждает главного редактора «Литературной газеты» Чаковского, приводя его следующие слова: «Необходимо помнить, при каких обстоятельствах появилась поэма. Я там был в Пицунде при чтении. Говорят, что Хрущев сказал „хорошо“, но я, правда, не слышал этого. Он только предложил выпить за автора. (Никто из участников встречи не поправил этого хитреца и мерзавца — ни Федин, ни Марков, ни Воронков.)». А ведь Хрущев так и сказал после чтения поэмы: «Поздравляю. Спасибо», что и отметил Твардовский в дневнике 18 августа 1963 года.

Уход Твардовского из жизни стал невосполнимой потерей не только для литературы. Его авторитет как главного редактора «Нового мира» среди писателей был огромен. «Дома ждал меня „Новый мир“ с рассказом моим. То-то радость мне! Рассказ при редактуре обхерили здорово, и без меня... И все равно радуюсь... В журнале уверяли, будто публикация в „Новом мире“ — это своего рода пропуск в цензуре. Мечты сбываются! <...> Среди моих писателей-однокашников вроде бы в неполноценных ходишь, если не публиковался в „Новом мире“, — и это осуществилось», — признавался Виктор Петрович Астафьев 28 августа 1967 года.

По словам философа и историка Михаила Гефтера, Твардовский стал «центральной фигурой духовного обновления». Личность Александра Трифоновича была настолько значима, что его место в общественной жизни так никто и не занял (рядом с ним можно поставить Михаила Ильича Ромма). Никто не подхватил, не поднял упавшего знамени. Подобных ему людей просто не нашлось, хотя «выдающихся общественных деятелей» было как грибов после дождя. В советское время понятие «общественный деятель» было опошлено конформизмом и повсеместным приспособленчеством. Александр Трифонович же как-то записал: «Я — не Симонов, которому все равно, где печататься: у Кож[евнико]ва ли, у Коч[ето]ва ли. Я не могу думать, что мне наплевать на все, а я вот, мол, буду писать и все». Ему было даже не все равно, с кем получать Госпремии.

Под общественной деятельностью в СССР нередко понималось сидение в президиумах и на сессиях, участие в каких-то многочисленных обществах дружбы (или «Фонде мира»), а еще подписание коллективных писем с осуждением очередной вылазки международной реакции. Общественный деятель — будь он писатель или артист — постоянно за что-то боролся: за разрядку мировой напряженности, за освобождение от колониализма стран третьего мира и т. д. Короче говоря, боролся с чем угодно, только не с недостатками собственной государственной системы. Твардовский и был истинным общественным деятелем, выдающимся, в отличие от многих. А «Новый мир» благодаря Александру Трифоновичу превратился в центр притяжения всех прогрессивных сил советского общества (хотя, казалось бы, это был всего лишь один из многих литературных журналов). Уже за одно это Твардовскому следовало поставить памятник, даже если бы он не писал стихов. И такой памятник появился — в 2013 году в Москве, на Страстном бульваре, но дожидались его так долго, будто требовалось очередное решение ЦК КПСС, которого уже в помине не было.

На похоронах обычно дают слово всем желающим — но это же не обычные похороны, а союзописательские. И потому перечень всех, кто должен выступить на панихиде и на кладбище, строго просеивался и согласовывался с вышестоящими инстанциями, дабы чего не вышло. Родные покойного поколебать это сложившееся правило были не в силах. «Как клеймятся порядки старой России. Какие слова выискиваются, когда обличаются произвол и безобразия царского самодержавия. Но можно ли себе представить, чтобы в самые мрачные годы досоветской России ближайшие друзья умершего писателя были бы лишены возможности высказаться о нем на панихиде?» — записал в дневнике критик Лев Левицкий. Таким образом, даже смерть того или иного советского писателя не избавляла его от идеологического контроля.

Присутствие Солженицына на похоронах Твардовского запомнилось многим. «Фотокорреспондентами овладело безумие. Они щелкали его так много и так долго, что стало неприятно. Сенсация загуляла, и центр внимания переместился с покойного на Солженицына», — утверждает Владимир Лакшин. 21-22 декабря Давид Самойлов, сравнивавший значение Александра Твардовского для русской журналистики с именем Николая Некрасова, отметил: «Похороны Твардовского. С трудом пробились сквозь вежливый кордон. Казенные речи. Корреспонденты щелкают Солженицына, забыв о покойном. Девушка в зале: „Как вам не стыдно!“ В ЦДЛ много писателей. Вокруг много милиции. А народу мало. Вечером в ЦДЛ разливанное пьянство. В зале, где лежал Твардовский, обычный концерт». Через много лет Андрей Михайлович Турков, желая сохранить некий «баланс» между уважением к мнению родственников Александра Трифоновича и официальным почтением к Александру Исаевичу, все же не смог удержаться от упрека: «Свою долю в напряженную атмосферу похорон внес Солженицын. Родные поэта предлагали ему проститься с Александром Трифоновичем накануне, в морге, где собрались близкие покойного. Однако Александр Исаевич сослался на занятость, явно желая, чтобы его прощание с поэтом имело публичный характер и получило огласку. Несмотря на все принятые меры, чтобы не пропустить Солженицына на панихиду, он все же проник в Центральный дом литераторов, и это „эффектное“ появление произвело сенсацию среди зарубежных корреспондентов, для которых „героем дня“ стал он. Продолжал Александр Исаевич привлекать к себе внимание и на Новодевичьем кладбище, где картинно осенил гроб крестом».

Волнение, охватившее рынки развивающихся и бедных стран в начале 2020 г., все больше усиливалось. Согласно данным экономистов из Института международных финансов, организации, представляющей крупнейшие мировые банки, в период с середины января по середину мая 2020 г. в 21 крупной развивающейся стране с рынков акций и облигаций за границу было выведено 301 млрд долларов. Это более чем в 4 раза превышало размер оттока, который произошел в этих странах в связи с начавшимся глобальным финансовым кризисом в сентябре 2008 г. Заемщики в странах Африки южнее Сахары пребывали в отчаянии, поскольку начиная с февраля практически все финансовые рынки для них были закрыты. Однако ущерб был нанесен не только им. Под удар попали и гораздо более сильные экономики.

Имея годовой объем производства более 3 трлн долларов по паритету покупательной способности, Бразилия является гигантом среди развивающихся стран. По сравнению с ней остальные страны Латинской Америки выглядят карликами. Бразилия стоит в ряду таких стран, как Индонезия и Россия. Ее обгоняют только Китай и Индия. Весной 2020 г. финансовую сферу Бразилии начало сильно штормить. Буквально за несколько месяцев курс бразильской валюты упал на 25%. Это тяжело ударило по тем, кто закупал импортные товары или погашал задолженности, деноминированные в долларах. К концу марта стоимость акций на рынке ценных бумаг в Сан-Паулу упала почти вполовину. Стоимость страхования от дефолта по пятилетним государственным облигациям взлетела с низкого уровня в 100 базовых пунктов в середине февраля до 374 базовых пунктов через месяц. Это вызвало повышение стоимости кредитования. Очень сильное давление оказывало и стремительное падение цен на сырье. Произошло обесценение облигаций гигантских бразильских компаний, обладающих огромными финансовыми ресурсами, таких как нефтяная компания Petrobras и горнодобывающая компания Vale: их долгосрочные облигации, деноминированные в иностранной валюте, потеряли от 30 до 40 центов на доллар. В обычной ситуации этого было бы уже достаточно, чтобы они оказались в категории проблемных компаний с плохими долгами. «Все произошло слишком быстро, — сказал один из экспертов по рынкам облигаций. — Люди не думали о восстановительной стоимости; падение цен было связано только с паническими настроениями».

Как выдержат этот шторм рынки развивающихся стран? Не случится ли так, что финансовый кризис лишит их возможности дать достойный ответ пандемии? Окажут ли им поддержку развитые страны и международные финансовые институты, в которых большинство голосов принадлежит американцам и европейцам, или только усилят давление на них? Коронавирусный кризис стал важной проверкой на прочность экономического режима не только развитых стран, но и всего мира.

Хотя в 2020 г. бегство капитала стало поразительно масштабным, это была далеко не первая финансовая буря, которая нанесла серьезный ущерб развивающимся странам. Начиная с 1990-х гг. экономический рост так называемых развивающихся рынков был историей успеха мировой экономики. В разных странах мира, имевших низкую стартовую базу, был достигнут значительный рост благосостояния, коснувшийся огромного количества людей. Однако этот рост был неравномерным и нестабильным. Он прерывался кризисами: в 1997 г. — в Восточной Азии, в 1998 г. — в России, в 2001 г. — в Аргентине и Турции. Благодаря экономическому росту Китая развивающиеся страны смогли пережить глобальный финансовый кризис 2008 г. относительно спокойно. Однако стоило Федеральной резервной системе в 2013 г. только намекнуть о гипотетической возможности повышения процентной ставки, как на финансовых рынках началась паника, которая привела к оттоку денег из развивающихся стран в США. На следующий год все пошло наперекосяк на товарных рынках. В Нигерии и Анголе, крупнейших экспортерах нефти в Африке южнее Сахары, упал доход на душу населения. Резко ухудшилась экономическая обстановка в Венесуэле. В Бразилии началась сильнейшая рецессия. Дело не обошлось и без политических проблем. В 2014 г. в Таиланде произошел государственный переворот. В период неэффективного руководства страной при президенте Джейкобе Зуме практически прекратился экономический рост ЮАР. Уровень безработицы в небольших городах достиг почти 25%. Оказалось, что от сбоев не защищен даже Китай — движущая сила мирового экономического роста. В 2015 г. рухнул шанхайский фондовый рынок, курс китайского юаня упал, и из Китая были выведены валютные активы на сумму 1 трлн долларов. Пекину удалось предпринять меры противодействия, но замедление темпов роста усилило давление на товарные цены.

Несмотря на эти негативные факторы, в условиях, когда мировые процентные ставки были на крайне низком уровне, заемщики из развивающихся стран продолжали поиски потенциальных кредиторов. Развивающиеся страны находились на наиболее перспективном фланге финансового развития. К 2019 г. внешние долги стран со средним доходом на душу населения — развивающихся стран в прямом смысле этого слова — составили 7,69 трлн долларов. Из этой суммы 484 млрд долларов составляли долгосрочные облигации, которыми владели частные инвесторы, 2 млрд долларов приходилось на долю долгосрочных банковских кредитов, а 2,1 млрд доллара — на краткосрочные кредиты. За 5 лет, с 2014 по 2019 г., увеличились долги даже бедных стран, которые относятся к наиболее рискованной категории заемщиков: их долги в твердой валюте выросли втрое — до суммы более чем 200 млрд долларов. Все больше стран с низким и средним уровнями доходов присоединялись к системе рыночного финансирования на условиях, которые Даниэла Габор называет «консенсусом Уолл-стрит», чтобы не путать их с «вашингтонским консенсусом» 1990-х гг. В этом новом мире глобального финансирования такие институты, как МВФ или Всемирный банк, выступали в качестве дополнительных инструментов, которые использовали не только большие банки, но и менеджеры по управлению активами, а также трейдеры на рынках облигаций и деривативов. Возникал большой соблазн стать членом этой системы. Это открывало широкие возможности для кредитования на условиях, которые казались весьма привлекательными. Главный вопрос состоял в том, насколько стабильной была эта система и кто возьмет на себя риски в случае, если наступят тяжелые времена.

Противники глобализации предостерегали, что эти долги повиснут над развивающимися странами как дамоклов меч. Открывая двери международному финансированию, они отдавали себя на милость глобального кредитного цикла. Если бы условия кредитования ужесточились, а доллар укрепился, они могли бы столкнуться с внезапным прекращением внешнего финансирования. Тогда они были бы вынуждены пойти на такую мучительную процедуру, как сокращение расходов, что причинило бы огромные страдания сотням миллионов людей, находящихся в уязвимом положении, и поставило бы под угрозу как будущий экономический рост этих развивающихся стран, так и их политическую стабильность. В конце 2019 г. почти половина стран, имеющих минимальные доходы, уже переживали долговой кризис.

Имея многолетний опыт, развивающиеся страны осознавали опасность, но, вместо того чтобы просто принять свою судьбу, они предпочли учиться. Начиная с 1990-х гг. они разработали целый репертуар экономических мероприятий, с помощью которых можно было управлять рисками, возникающими со стороны глобальной финансовой системы. Создание этого набора инструментов было компромиссом между ключевыми элементами вашингтонского консенсуса свободного рынка и политикой более активного государственного вмешательства. Хеджирование рисков глобальной интеграции тоже не было бесплатным. Кроме того, новый набор инструментов экономической политики не давал гарантий полной автономии. Рынки развивающихся стран еще не освоили магические заклинания, которые помогли бы им «вернуть контроль». Да и дело было совсем не в этом. Развивающиеся страны нашли способ, как сделать риски глобализации более контролируемыми. Откровенно говоря, именно это всех и устраивало. Фонды-стервятники могут жить за счет отчаявшихся должников. Капитализм катастроф становился реальностью. Но это было проблемой самих развивающихся стран. Крупные банки и управляющие фондами больше всего хотели, чтобы центральные банки и казначейства развивающихся стран стали надежной опорой, основанной на долларе системе Уолл-стрит.

В первую очередь нужно было минимизировать размеры суверенных займов в иностранной валюте. Насколько это было возможно, уже с 2000-х гг. правительства развивающихся стран поступали точно так же, как и правительства развитых стран: заимствование финансовых средств как от граждан своей страны, так и от иностранных кредиторов осуществлялось ими в национальной валюте. По сути, это позволяло национальным центральным банкам сохранять полный контроль над погашением кредитов. В качестве крайней меры они могли просто произвести дополнительную эмиссию. Правда, это грозило инфляцией и обрушением курса их валюты, зато полностью снимало с повестки дня вопрос о невозможности немедленно оплатить долги. Аргентина, пережившая дефолт в 2020 г., в эту схему не вписывалась. 80% ее государственного долга было номинировано в зарубежной валюте, что вызывало недоверие как у внутренних, так и у внешних инвесторов. В Индонезии доля заимствований в местной валюте составляла более 70%, а в Таиланде — почти 100%. Можно было бы предположить, что из-за такой структуры займов зарубежные компании не будут заинтересованы в инвестициях в этих странах, однако в мире с очень низкими процентными ставками желающих было немало. При наличии рынка суверенных облигаций, выпущенных в национальной валюте, можно было попытать счастья, организовав систему рыночного финансирования, которая включала бы рынок ценных бумаг, рынок деривативов и рынок репо. В Перу, Южной Африке и Индонезии еще до кризиса 40% государственных облигаций, выпущенных в национальной валюте, находились в руках зарубежных инвесторов. Это, однако, не уменьшало риски финансовой паники. Ведь риск крупномасштабной паники возникает на более крупных и разветвленных рынках облигаций. Как и в экономически развитых странах, в ситуацию мог бы вмешаться центральный банк. С другой стороны, западные кредиторы несли риски, которые возникали из-за флуктуаций цен на облигации и изменений валютных курсов.

Второй важнейшей задачей было не допустить уменьшения валютных рисков для иностранных кредиторов путем установления фиксированного обменного курса. В результате фиксирования курса национальной валюты относительно доллара или евро создавалась бы иллюзия стабильности. В хорошие времена такая ситуация привлекла бы избыточный приток зарубежного капитала. В плохое время деньги утекали бы из страны, и в этом случае поддержание фиксированного курса оказалось бы бесполезной и дорогостоящей процедурой. В такой ситуации в наличии было бы слишком много горячих денег, которыми могли бы распоряжаться как иностранные, так и местные инвесторы. Было бы лучше позволить всей этой денежной массе покинуть страну, однако при этом инвесторы понесли бы большие потери, связанные с девальвацией местной валюты. Если же инвесторы захотели бы хеджировать свои риски, то им не стоило забывать о существовании рынков деривативов.

Очень болезненной оказалась сильная девальвация национальных валют. В связи с этим самые большие потери понесли импортеры, которым приходилось покупать товары по более дорогой цене, а также те неудачники, которые неосмотрительно кредитовались в долларах. Если такую внезапную девальвацию вовремя не остановить, она может выйти из-под контроля. Тогда у национальных правительств не будет иной альтернативы, кроме как резко поднять процентные ставки. Но это только усугубило бы и без того тяжелую ситуацию. Чтобы уменьшить эти риски, было решено не стремиться удерживать обменный курс на каком-то определенном фиксированном уровне, а прибегнуть к интервенциям, что могло бы замедлить темпы падения обменного курса. Для этого правительствам были необходимы значительные резервы иностранной валюты. С начала нового тысячелетия Китай нарастил свои резервы до рекордного уровня в 4 трлн долларов в 2014 г. По этому показателю с Китаем никто не мог сравниться. Однако Таиланд, Индонезия, Россия и Бразилия тоже накопили достаточно большие резервы иностранной валюты. В общей сложности к началу 2020 г. резервы иностранной валюты стран с развивающимися рынками, помимо Китая, составляли 2,6 трлн доллара.

Там, где национальных резервов было недостаточно, можно было создать региональные сети, которые позволяли разным странам объединять ресурсы и оказывать друг другу поддержку при управлении потоками капитала. В этом отношении впереди всех была Азия, в которой имелась сеть Чиангмай. В Латинской Америке и в Африке южнее Сахары такой прочной региональной финансовой сети не было. В случае экстраординарной ситуации этим странам пришлось бы рассчитывать только на МВФ или на помощь дружеских центральных банков в форме установления своп-линий ликвидности. Ядро таких своп-линий составляли долларовые линии, впервые введенные ФРС и используемые с 2007 г. Эти линии были зарезервированы только для наиболее привилегированных стран с развивающимися рынками, причем двумя кандидатами, выбранными в 2008 и 2020 гг., являлись Мексика и Бразилия соответственно. Начиная с 2008 г., кроме финансовой сети ФРС, свои линии ликвидности стали создавать некоторые другие центральные банки, в частности Банк Японии и Народный банк Китая.

Если абстрактно рассуждать о финансовых потоках, то можно упустить из виду тот факт, что их движение во многом определяли крупные предприятия и финансовые компании, а также небольшое количество сверхбогатых людей. Банкротство банка Lehman Brothers в 2008 г. наглядно продемонстрировало, какой урон всей системе может нанести крах одного банка. После этого широкое распространение получило так называемое макропруденциальное регулирование — поэтапное системное регулирование важных финансовых институтов. Для развивающихся стран это означало проверку того, в какой степени подвержены валютному риску крупные банки и иные корпорации, банкротство которых может нанести ощутимый ущерб национальной экономике. Такое регулирование было слишком явным вмешательством в дела финансовых и промышленных институтов и в любой момент могло спровоцировать появление оппозиции в деловых кругах. Однако это было исключительно важное мероприятие по поддержанию финансовой стабильности.

И наконец, если все другие меры не дадут желаемого результата, то контроль над капиталом перестанет быть табу. В период между 1970-ми и 1990-ми гг. представители неолиберализма неоднократно организовывали большие крестовые походы в поддержку либерализации движения капитала через границы. Однако ФРС, Европейский центральный банк и Банк Японии занимались масштабным манипулированием своих рынков облигаций, перемещая триллионы долларов по всему миру в поисках выгодных сделок. В такой ситуации даже МВФ и Банк международных расчетов были вынуждены признать, что развивающиеся страны имеют полное право использовать любые меры по предотвращению притока капитала, а если возникнет такая необходимость, то и замедлять его отток. Ведь в конечном счете невозможно было делать вид, что движение капитала в 2010 г., вызванное политикой центрального банка на Западе и поддержанное стремительным развитием государственного капитализма в Китае, соответствовало понятию, которое обычно называется рыночными силами. Такие процессы, как «тихая революция» в области фискальной и монетарной политики, происходившая в развитых странах, а также все большее вмешательство Федеральной резервной системы, Европейского центрального банка и Банка Японии в деятельность рынков облигаций, не могли не оказать влияния на развивающиеся страны.

В отчете Банка международных расчетов за 2019 г. отмечалось, что в вопросах управления рисками финансовой глобализации практика намного обогнала теорию. За более чем 25 лет те развивающиеся страны, у которых имелся опыт в финансовых вопросах, научились справляться с волатильностью глобальных потоков капитала. Для этого появился новый набор инструментов, которому, правда, не хватало громкого названия типа «вашингтонский консенсус». Опыт приобретали и международные финансовые институты, такие как Международный валютный фонд. Хотя при реализации национальных программ МВФ по-прежнему выдвигал весьма жесткие условия, он хотел бы видеть себя в роли готового к сотрудничеству и способного к самооценке партнера по так называемой Глобальной сети финансовой безопасности. Его главная функция, по крайней мере так он теперь ее понимал, состояла не в том, чтобы навести дисциплину и порядок в вышедших из-под контроля суверенных странах. Его миссия заключалась в том, чтобы помочь развивающимся странам приобрести навыки, необходимые для успешного маневрирования в мире рыночных финансов. Вряд ли стоит лишний раз повторять, что все это расширяло поле деятельности торговцев облигациями, финансовых консультантов и менеджеров по управлению активами. Финансовая глобализация была уже свершившимся фактом.

В 2020 г. встал вопрос о том, удастся ли консенсусу Уолл-стрит и новому набору финансовых инструментов развивающихся стран выстоять под ударом тяжелейшего стресса. Смогут ли заемщики развивающихся стран сохранить доступ к финансовой системе, основанной на долларе? Поставят ли они во главу угла интересы их национальных экономик, или, как это часто случалось, будут вынуждены поднять процентные ставки и снизить расходы для того, чтобы замедлить отток капитала?